Он говорил, что, так как закон не имеет обратного действия, то правосудие не обвиняет их за то, что они приняли высшую власть над всеми управлениями церкви. Они обвиняются оба в другом государственном преступлении: участии в восстании, которое ободряли и поощряли, находясь по этому предмету в соумышлении с Эдуардом Осборном. Он увещевал их чистосердечно сознаться и раскрыть нити заговора.

Оба иерарха отвечали, что это обвинение ложно. Патриарх всегда увещевал народ быть верным Христу и терпеливо выносить гонение за веру, но никогда не призывал к восстанию, и в частности никогда не видел Осборна. Папа прибавил, что даже не был в Иерусалиме во время восстания.

— Да, Вы опоздали приездом на один или два дня, но ехали, чтобы ему помочь.

— Это неправда, — сказал Папа.

Судьи пошептались между собою, и Председатель заявил подсудимым, что они лишь ухудшают свое положение этим запирательством. Но правосудие сумеет развязать им языки. Они, вероятно, надеются на то, что их возраст, по закону, делает их изъятыми от пытки: но по специальному приказу Верховной Власти Человекобога — пытка может быть применена и к ним. Он советует им внимательно обдумать свое положение и через несколько дней снова их вызовет. Кроме того, если они не виновны в принятии на себя сана Папы и Патриарха, то теперь становятся виновными, если не откажутся от должностей, ныне законом воспрещенных вместе с христианской верой. После этого подсудимых отвели обратно в камеры.

Допросы других обвиняемых и свидетелей вращались преимущественно на том, кто такой Викентий, увещевавший народ стоять за веру, и принимал ли участие в восстании Яни Клефт, бывший тамплиер? По последнему вопросу вызывали несколько рыцарей, в том числе Гуго де Клермона. Но никто из участвовавших в битве не заприметил Клефта.

Обвиняемые иногда имели вид жалкий, запуганный. Угроза пытки бросала их в нервную дрожь. Но большинство держали себя смело, с достоинством, прямо заявляя, что нельзя не восставать против власти, погрязшей в злодействах, отрицающей всякие человеческие права на свободу совести. Некоторые гордо заверяли суд, что никакие пытки не заставят их выдавать товарищей или отступить от веры. Трибунал обращался с ними оскорбительно, грубо и с насмешками. «Вы еще не знаете, что такое пытка, — заметил Председатель одному, — Вам еще даже ногтей не вырвали. Припекут хорошенько, так гонор живо соскочит». «Ты, негодяй, забываешь уважение к суду, — крикнул он другому, — часовой, дай ему хорошую плюху!» И часовой ударил его кулаком в лицо, так что из носу потекла кровь. Оскорбленный в ярости бросился на судей, но несколько сторожей схватили его и, осыпая ударами, выволокли из зала. По поводу пыток трибунал тут же, не стесняясь присутствия допрашиваемых, постановил, во-первых, затребовать от Великого Первосвященника гораздо большее число психических батарей, которых не хватало для подготовки допросов, во-вторых, назначить медицинскую комиссию для выработки наиболее мучительных способов пытки.

Насмотревшись таких сцен и наслушавшись таких речей, Гуго, отпущенный с допроса, только размышлял про себя: «Прости меня, Господи, что я забывал Тебя, отходил от Тебя, источника всего доброго в людях. Разве может быть хоть искра правды в антиоховско-люциферской вере, вырабатывающей таких зверей!.. Прав Яни Клефт, объявляя войну антиоховщине».

XVI

В скалистых горах, на южных границах Сирии, около деревни Бетсалем, ранним утром оживленно шумела толпа мужчин, женщин и детей, в обтрепанных арабских одеждах. Жестикулируя и крича, они кого-то ожидали, посматривая на узкую расщелину, выходящую к концу деревни из треснувшего каменного кряжа гор. Вот в галопе примчалось несколько полунагих мальчишек с криками: «Едет, едет!»

Толпа обернулась. Многие женщины начали утирать слезы. Другие заголосили: «Покидает нас ангел наш! И зачем она идет на смерть, в пасть хищных волков? Как мы останемся без нее?»

— Тише, тише, женщины, — обратился к ним седобородый шейх в бурнусе. — Она едет на святое дело. Ее завет сама благословенная Мариам. Не смущайте ее вашими жалобами.

— Как же не плакать о себе, когда нас покидает наша живая душа? Как не плакать о ней, когда подумаешь, что ее растерзают, как коршун голубку?

— Да, — заметил один горец, — с тех пор, как Лидия с нами, Бетсалем как будто осенили светлые крылья ангелов. Всякий страх, всякая забота спадают, когда заговорит она о Христе, о небесных ополчениях, о гибели Антихриста, о следующем Новом Иерусалиме…

— А как она примиряет всякую ссору, отирает всякую слезу! Мы до нее не понимали, что значит быть христианами.

— Да, — промолвил сам шейх, — потемнеет без нее Бетсалем. Но не мы одни нуждаемся в ангелах Божьих…

Между тем к ним приближался маленький караван. Это ехали на мулах Лидия и провожающие ее горцы, за которыми тянулась молчаливая и печальная кучка народа. Бетсалемцы двинулись навстречу.

— Здравствуй, наша радость, покидаешь нас, утешенье наше!

Женщины плакали, теснясь к Лидии, стараясь поцеловать ее или хоть прикоснуться к ней.

— Здравствуйте, мои любимые, мои друзья. Никогда не позабуду я моего милого Бетсалема. Да что вы так горюете? Ведь я иду на дело Божье. Да мы еще и увидимся, если не здесь, так в светлом граде Небесном, и припомним, как жили здесь среди земного горя, через которое пришли к светлому блаженству.

Она сошла с мула, ходила по толпе, здоровалась, прощалась, каждому находила ласковое слово. Она казалась какой-то старшей сестрой этих детей природы, просила их помнить, чему она их учила: жить во взаимной любви, любить Христа, не страшиться ни гонений, ни смерти. Ведь беды мимолетны. Близок день Христов, и теперь плакать должны не рабы Христа, а враги его, сами готовящие себе гибель. Речь Лидии лилась вдохновенно, переходя то в молитву, то в славословие, и все лица вокруг освещались чувством, которое излучалось из нее и согревало все сердца. Но всему бывает конец.

— Прощайте же, любимые братья и сестры, радуйтесь, ждите Господа. Он — вот уж близко. Скоро увидим его.

И она взглядывала на небеса, как будто уже видела Его в их отдаленных высотах.

Долго еще толпа провожала ее, пока Лидия наконец успела упросить не задерживать ее пути. И долго еще смотрели бетсалемцы, как она, со своими провожатыми, скрывается мало-помалу в голубой дымке горной долины.

Бетсалем находился в самой глубине обширной области, вдоль и поперек исхоженной старцем Иоанном. Она сделалась как бы епархией его, где он заготовлял убежища для христиан. Теперь в эти дикие ущелья приходило все больше беглецов, и жители для всех находили приют и пропитание. Словно невидимая благодать охраняла пустынное пространство. Сюда не заходили ни проповедники, ни военные отряды гонителей. Местные жители только от беглецов узнавали об ужасах, творящихся на свете. Здесь-то и провела некоторое время Лидия, поправляя здоровье, подорванное пережитыми мучениями. Но духовные силы ее только закалились в испытаниях. Когда она поправлялась в Бетсалеме, то стала переходить из деревни в деревню, проповедуя, утешая беглецов, укрепляя духовную силу местных жителей. Всюду она становилась общей любимицей, возбуждала благоговейное обожание. Никогда не покидало ее спокойствие и светлое настроение. Она была полна скорби о несчастных и негодования против злодейств и богохульств, но ни на минуту не забывала, что Христос близ нее, близ людей. Она его любила так, что желала бы пострадать за него. Она как будто видела перед собой Новый Иерусалим, спускающийся с небес, и среди ужасов времени чувствовала тихое, ровное счастье… Это чувство невольно передавалось окружающим, и все ее любили за этот драгоценный подарок.

Своим настроением она, молодая, напоминала древнего старца Иоанна, от которого не отходила, когда он посещал свои убежища. Она слушала его рассказы о Христе, совещалась с ним о каждом движении своего сердца. Ему одному она рассказала о своих дивных видениях в Башне Духов, где светлый Ангел приходил защищать ее от злых сил. Она спрашивала старца, не грешит ли она, так сильно беспокоясь о Валентине. «Дитя мое, — отвечал Иоанн, — ведь ты любишь его, как же не беспокоиться? Но помни, что Христос также близ него». Она и переписывалась с Валентином через старца.